Горькая доля бессчастных девушек

В эту ночь мать так и не вернулась в постель к отцу, а до утра ждала, обняв сестру. Сон на нее произвел такое сильное впечатление, что до самого рассвета она вся дрожала. Она видела все настолько явно, словно это был и не сон. С первыми утренними лучами она растолкала сестру.

— Рассказывай, глядя на свет. Пусть Аллах принесет нам добро! – сказала та.

Глядя на лучи, пробивающиеся сквозь окно, она рассказала свой пугающий сон.

После того, как она полностью пересказала весь свой сон, тетушка успокоила ее:

— Скорее всего, Святая Мария хочет, чтобы ты назвала родившуюся дочь ее именем. Поэтому и приснилась.

— Хорошо, но почему я уйду, оставив ее совершенно одну? – спросила мать.

Тетя же ответила ей:

— Мы что, привязаны к этому миру, что ли? Конечно, все мы умрем. Наша Пресвятая Мария разве сама не умерла тоже?

После того, как ее мать и в самом деле умерла после родов, вспомнив об этом сне, маленькой девочке, оставшейся сиротой, дали имя Марьям.

Марьям думала об этой и тысяче других похожих историй: все вокруг было полно волшебства, весь окружающий мир был пронизан приходящими во сны святыми людьми, умеющими говорить животными и даже разговаривающими деревьями, по какой-то причине лишь с ней не случалось такого, отчего Марьям очень расстраивалась. Интересно, почему ей вообще неведомы чудеса? Может, она какая-то не такая? В начальной школе одноклассники каждый день рассказывали о чудесах. Птицы, сидящие на ветвях деревьев в саду, разговаривали, умершие старшие приходили во сне или в вечерних сумерках и предупреждали об опасностях и плохих событиях, которые могут случиться. Дома у них было то же самое. Один раз прадед, который, как все верили, стал святым-авлия, пришел и предупредил: «Осторожнее, не берите в дом много мыла. Не то сгорите!», но к этому знаку не прислушались, покупали и покупали на базаре мыло, и по неизвестной причине произошло возгорание. Отец с дядей кое-как потушили огонь, после чего все вспомнили о предостережении деда. Поэтому прадедово наставление не ходить по средам в баню соблюдалось неукоснительно, в этот день вообще ничего не делали, а, развалившись на кроватях, болтали, предпочитая совсем не выходить из дома. Так или иначе, по средам в баню никогда не ходили.

Хамам

Марьям же с детства очень любила банные дни, когда готовили еду, складывали полотенца, собирали подарки, и, загрузив все это в заранее заказанную повозку, называемую «тарантасом», отправлялись в хамам, где женщины прекрасно проводили время. Марьям, глядя на голые женские груди, свисающие до живота, беспокоилась, что наступит день, когда и она дойдет до такого странного состояния. С купола исторического хамама струился бледный дневной свет, а на голову ей и другим детям выливали один за другим ушаты горячей воды, навсегда отбивая у них желание плавать. Избежать эту процедуру было невозможно, потому что, как только Марьям пыталась это сделать, ей в глаза тут же попадала мыльная пена. Из заднего отсека хамама, закрытого тонкой занавеской, доносился резкий запах, и когда Марьям спрашивала, что это такое, ей с таинственным видом отвечали «Банная трава – яснотка. Когда подрастешь, узнаешь».

Когда же Марьям повзрослела и ее грудь налилась, как бутон, пожилые женщины, которые не могли налюбоваться на ее ладное и красивое тело, начали объяснять, как это все выполняется. Чтобы полностью удалить пушок, появившийся между ног и подмышками, они приготовили противно пахнущую смесь, а потом завели ее в закрытый занавеской отсек.

— На теле совсем не должно быть волос, — сказали они. – Это грех. Надо очистить все тело вот этим.

Первый раз они помогли ей это сделать, и оттого, что от женских обучающих прикосновений было щекотно, больше она никого к себе не подпустила, сама разобралась со всем.

Самым неприятным в банных днях был этот отдел, с ясноткой, а самым прекрасным — полдень, когда, усевшись в холодке они ели долму и пирожки.

Марьям тоже старалась соблюдать запрет прадеда на посещение бани по средам. Но хоть Аллаха умоляй, хоть зажмурив глаза, зови: «Дедушка, дедушка!», никто не придет ей на помощь.

Шейх Курейш

Дед – отец матери, был богатырем, а его отец и подавно. В их селе его называли Шейхом Курейшем. Как рассказывали дома, в лютую стужу, когда вокруг трещал мороз и все было завалено снегом, дед вышел из дома босиком. На вопрос, куда он собрался, тот ответил: «В Хорасан!». Сделав несколько шагов босыми ногами, замерзая в снегу, он сказал, улыбаясь, что собирается дойти от Междуречья до Хорасана. Жители деревни рассказывали, что выходившие на дорогу стаи волков, завидя Шейха Курейша, не то, чтобы напасть боялись, а даже выть переставали. Шейх, босиком, ходил до Хорасана.

До этого святого человека никакая тварь не могла дотронуться, даже ядовитые гадюки не могли нанести ему вреда. Все говорили, что его «Не касается и дневная тень», но боялись, что он может неожиданно погибнуть, потому что он руки его были полны змей, а по телу ползали скорпионы. Все это от того, что дедушка был «сладким». Сладкую микстуру – щербет, он готовил для новорожденных детей, а заодно перепадало и змеям, и скорпионам. Поэтому и потомки его были «щербетными» и защищенными от всех напастей.

Все говорили, что дед Курейш ходит ночами по дому. Слышно было, как скрипели лестницы, хлопали двери, когда он выходил и заходил на кухню.

Марьям верила, что, как рассказывали домашние, по ночам дед защищает дом, однако не могла видеть своими глазами, насколько далеко простирается его сила.

Легенды Шекер Бабы

Кто знает, что видел каждый во время визита к мазару Шекера Бабы? Марьям же ничего не могла сделать, кроме как пописать под себя. Между тем, все рассказывали, что еще за долгие годы до ее рождения, во время русской оккупации села, Шекер Баба наслал с небес молнии, и русские солдаты, получив раны величиной с яблоко, были рассеяны и напрочь разбиты. Мужчины села, спустившись к руслу реки, нанесли удар по русским бандитам и уничтожили их. А русский командир, разместившийся в принадлежавшем Гюлю Аге самом большом доме села, пустил себе пулю в висок из пистолета. И все это приписывали влиянию Шакера Бабы, хранителю этих мест. В ноябре 1917-го произошло окончательное чудо, и многие даже не поверили вестям, которые пришли из Москвы по телеграфу. Но было именно так, и ясное дело, что телеграмму тоже послал Шекер Баба!

В селе, казалось, только Марьям не видит чудес. Все девушки летали по воздуху, говорили с домашними животными. Визиты к мазарам святых, привязанные к деревьям ленты, молитвы к Святому Илье, построенные из глины домики в саду – все это обязательно давало свои результаты, и загаданные в ночь Предопределения [1] желания, конечно, исполнялись. И только Марьям не дано было этого видеть.

— Наверное, я проклята, и поэтому не вижу чудес, — думала она.

К тому же и ее мать, после того, как увидела во сне Деву Марию, умерла в страшных мучениях, оставив на земле эту странную девочку с огромными глазами. Так росло убеждение в ее злосчастности. Это была злополучная девчонка, ее мать умерла из-за нее и, придя в дом, она принесла с собой несчастье. И до семнадцати лет никто так и не посватал ее, матери парней не хотели брать в невесты и принимать в свой дом эту девушку.

Всм знакомым выпало счастье видеть чудеса, а ей достались лишь сны, полные всякой чуши и кошмаров. Ни одного единственного раза не явилась ей во сне Святая Мария, имя которой она носит, не дала ей ни единого совета. Ах, Мать Мария, как же так может быть!

Должно быть, Святая Мария посылает ей только ужасные сны. Возможно, она испытывает ее, проверяет предел ее терпения.

Мучительные сомнения

Дни и ночи перепутались в этой холодной избе, Марьям проснулась от собственного крика, увидев очередной ужасный сон. Во сне она была на краю бездонной пропасти. Как только бы она ступила вперед хотя бы на шаг, то тут же камнем полетела бы в пропасть, и она настолько боялась полететь вниз, что не могла подняться на ноги, словно прилипла к земле. Напротив, очень далеко, виднелся огромный город. Марьям подумала: «Должно быть, это и есть Стамбул!» Город был такой громадный, что ему не было ни конца, ни краю. И тут внезапно сзади налетел ветер. Повернув голову, она увидела тысячи белых птиц над своей головой. Птицы создавали этот ужасный ветер, толкая ее к краю пропасти. Невозможно было даже прикоснуться руками к земле. Птицы пикировали над ее головой, снова взлетали, снова возвращались, и потом еще и еще раз!.. И каждый раз они подлетали все ближе, а земля, на которой она стояла, начала обваливаться…

Марьям проснулась от жуткого страха. Эти ужасные птицы словно еще продолжали виться над ней, в избе было холодно, темно и пусто. Наверное, она раскрылась во сне, и поэтому ее руки и ноги были холодными, как лед.

Она прислушалась. Уже долгое время над поселком царила странная тишина. Из дома не слышалось ни звука, иногда только кто-то шептался, а иногда слышались беспокойные шаги, только и всего. За всю неделю даже не послышалось шума голосов женщин, которые обычно готовили хлеб в расположенном по соседству с избой саду. Марьям знала, что сегодня как раз был день, когда должны были печь хлеб. А раньше она тоже участвовала в этом радостном приготовлении хлеба, и вдыхая чудесный запах, с большим удовольствием наблюдала, как тонкие лепешки, прилепленные к стенам тындыра, поджаривались, и на них начинали появляться коричневые пятна. Свежеиспеченный хлеб готовился прямо к обеду, лепешки складывались большими треугольниками в несколько слоев, и каждый слой промазывался сливочным маслом. Масло, попадая на горячие лепешки, шипело, и вокруг распространялся бесподобный аромат. Марьям в своей жизни не знала ничего вкуснее, чем эти треугольные лепешки, которые еще назывались пастушьими пирогами. Ела, и не могла наесться. Однако еще в детстве однажды она увидела, как вместе с соломой в печь попал желторотый птенец и как он, трепыхаясь, начал гореть в пламени огня. Тогда она даже не прикоснулась к пастушьим пирожкам и проплакала подряд несколько часов.

Сейчас же снаружи в дни выпечки хлеба не доносилось ни звука. Дом погрузился в гробовое молчание. И Марьям казалось, что не только над домом, а над всем селом разлилась эта зловещая тишина. В огромном селе замолчало всё: лошади, ишаки, петухи, куры, микроавтобусы, люди, крытый рынок. В глухом молчании, разлитым над большим селом, осталась только пара-тройка звуков: хриплый голос муэдзина, читающего азан, шум трактора да стук арбы.

Марьям чувствовала, что это большое безмолвие в поселке каким-то образом относится к ней, однако терялась в догадках, что же случилось на самом деле. Может, это как-то было связано со свалившейся на ее голову бедой и с тем, что она пролежала, температуря, столько дней в запертой избе. Но как же так? Что, все село что ли замолчало из-за такой маленькой девушки как она?

Марьям получше закуталась в одеяло и вдруг поняла, чего ждали от нее в селе. Это раскрылось ей в один момент, словно озарило сознание. Все село замолчало, ожидая, что она сделает то, что должна сделать. Не только ее домашние, все село ждало, что Марьям уберется восвояси. И как только они получат известие о ее самоубийстве, то каждый снова вернется к своим повседневным делам: дети начнут весело бегать и крутить обруч, играть и лепить свои игрушки из глины, взрослые пойдут за покупками, на молитву, короче, вернутся к своей нормальной повседневной жизни. Все было связано с ожиданием того, что Марьям исчезнет отсюда. Это было ясно как белый день. Как и у опороченных раньше девушек, у Марьям не оставалось права на жизнь. Дёне, временами выходя в сад и принося ей еду, тоже ждала этого. На ее лице это было написано. Марьям и без того знала, отчего домашние не подавали голоса, ходили на цыпочках, и шептались, но вот мысль о том, что вся деревня ждала ее смерти привела Марьям в состояние шока.

То, что все знакомые ждали ее смерти, накладывало на плечи Марьям тяжкий груз ответственности. Всем-всем, кого она знала в этом мире: своей семье, отцу, дяде, теткам, принимавшей ее во время родов повитухе Гюлизар она словно была должна и не знала, как отдать этот долг.

Какое-то время она беззвучно плакала, а потом взяла в руки заброшенную несколько дней назад в угол холодную веревку, перебросила ее через балку под потолком, привязав туго одним концом к ржавому железному крюку, а на другом конце сделала петлю. Забралась на табуретку, и, набросив петлю на шею, ощутила на шее болезненное прикосновение холодных и грубых волокон.

Но она ждала. Она не знала, чего ждала, однако потребность подождать и подумать шла откуда-то изнутри нее. Перед тем, как исполнить то, чего хотела от нее вся ее семья, она испытала странное внутреннее спокойствие. «Сейчас вот опрокину этот чурбак, так как это делали раньше накладывающие на себя руки девушки», — думала она. «После я буду раскачиваться в петле, от сдавившей веревки шея станет багровой, язык вывалится, и я умру. Люди рассказывают, на то, чтобы умереть, и минуты достаточно. Хорошо, а через две минуты где я буду?» Сознание зацепилось за эту мысль, и она продолжала спрашивать сама себя: «Интересно, а где же я буду через две минуты? Хоть кто-нибудь знает, где я окажусь?»

Этот вопрос настолько ее обеспокоил, что она поняла, что не может не думать об этом, и ждала, не выбивала опору из-под ног.

Она не знала, долго ли так продолжалось и сколько прошло времени, как вдруг услышала звук ключа, поворачиваемого в замке, и поняла, что открылась дверь.

С маленьким подносом в руках в дверях стояла и смотрела на нее Дёне. Они встретились взглядом. Какое-то время, застыв в дверном проеме, Дёне, не двигаясь, смотрела на Марьям, у которой была накинута петля на шее. А потом, ничего не сказав, тихо вышла и беззвучно затворила дверь. И даже поднос с собой унесла.

И вот в этот момент Марьям словно взорвалась от чувства захлестнувшей ее злости. «Сука!» — пробормотала она. – «Грязная сука!» Потом, уже позже, она много раз вспоминала об этом и даже испытывала благодарность к Дёне, потому что эта злость помогла спасти ей жизнь. Сняв петлю с шеи, она отвязала веревку с балки, бросила ее в угол, и сказала: «Если еще раз попадешь мне в руки, я тебе задам!» Она не могла прийти в себя от поступка Дёне. Это было невероятно! Наверное, сейчас передает всем эту радостную весть, должно быть, рассказывает, что девочка в петле отдает Богу душу. Ведь все они – всё село — упорно и тихо ждали, когда же Марьям покончит с собой. Нет, лучше она отправится в Стамбул. Как бы то ни было, другие девушки уезжали же туда?! Раз уж опороченные или кончали жизнь самоубийством, или отправлялись в Стамбул, так лучше выбрать поездку в Стамбул. «Сама себя убей, сука!», — процедила она сквозь зубы в адрес Дёне, и снова заплакала от злости.

Крепко зажмурившись, Марьям призвала на помощь всех святых угодников во главе с Богородицей. Ее тетя говорила: «Пока рабу божьему не приспричит, пророк Илья не поспешит ему на помощь!», и вот уже ей стало настолько туго, что сил нет терпеть, куда уже хуже то!

«Пожалуйста, — молилась она, — я твоя раба, святой Пророк, пожалуйста, яви мне свой святой лик». Пусть откроется дверь, и по воле Твоей войдет Дёне. Пусть она скажет: «Давай, дочка, пошли со мной». Взяв меня за руку, пусть она выведет меня отсюда и отправит в Стамбул.

Умоляя Святого Илью, она перечитала одну за другой все молитвы, которые знала. По три раза она прочитала суру Единобожия и Фатиху, а, закончив, открыла глаза, однако не было никого, кто бы пришел. Что уж там Святой Илья, даже домашние не пришли посмотреть, умерла ли она. Может, стоят под дверью и подслушивают, что тут внутри творится.

«Лучше бы уж меня заперли в загоне для скота», — вырвалось у нее. Там уж хотя бы теплее было. Сидя там с тридцатью двумя овцами и тремя коровами она хотя бы могла согреться. В избе же было так холодно, что зуб на зуб не попадал, и Марьям могла предположить, что стук ее зубов слышен даже за дверью.

Джемал и Мемо

Она вернулась памятью к тем счастливым дням, когда, еще не превратившись в женщину, она ходила в начальную школу, и, будучи маленькой девочкой, могла свободно бегать и играть на улице, крутить обруч вместе со своими братишками Джемалом и Мемо.

Самыми яркими днями в ее жизни, как и жизни всего села, было празднование годовщины освобождения от русской оккупации. Муниципальный оркестр маршировал под героические марши, так, что земля тряслась. Марьям была в восторге от того, что могла вместе с другими ученицами, одетыми в черные фартуки, с белыми воротничками, принимать участие в этих официальных мероприятиях. Ей, как и другим ученикам, объяснили, что надо вытянуть руку и коснуться плеча своего товарища, а потом, держась друг от друга на этом расстоянии, по команде: «Направо!», они выстроились друг за другом, и, под звуки барабанов, пошли маршем по улице. В этом строю Марьям казалось, будто все люди, выстроившиеся с двух сторон, смотрят на нее. Она шла, гордо подняв голову. В особенности она обмирала от восторга, когда проходила под украшенной победной аркой, и она ощущала себя идущей словно под радугой. Когда начались залпы в честь освобождения, каждый вспоминал, что святой Шекер Баба в тот день наслал на головы кафиров град, который был размером с яблоко. А потом вместе с одноклассниками, на специально выделенном для них на площади месте, они смотрели представление в честь Дня победы.

Каждый год, молодежь села, нарядившись в турецкие и русские военные костюмы, давала такие представления. Среди дородных блондинок и шатенов села выбирали русских, которые нападали на смуглых и маленьких турок, но затем героические турецкие солдаты переходили в сокрушительную атаку, обращая противника в бегство, и над полем боя взвивался турецкий флаг со звездой и полумесяцем. Победа турецкой армии сопровождалась бешенными аплодисментами, а из репродуктора начинали разноситься звуки марша.

И брат Джемал, и братишка Мемо тоже каждый год принимали участие в этом представлении. Джемал, поскольку был шатеном и крупного телосложения, играл русского солдата, а маленький смуглый Мемо переодевался турецким солдатом. Тем, кто участвовал в представлении, префектура выплачивала деньги. Русским солдатам, которым, в отличие от турецких, доставалось больше тумаков, платили больше. Поэтому брат Джемал, в отличие от Мемо, получал на порядок выше, но быть турецком солдатом, это, конечно, было почётно. Пусть денег меньше, но почет гораздо важнее. Временами Мемо говорил Джемалу: «Полушай, вот я курд, а ты турок, однако мне выпала честь представлять турецких солдат», после чего каждый смеялся, однако ролями не менялись.

Тем не менее, во время одного из представлений случилась неприятность. Она разозлила префекта, руководителя мэрии, начальника полиции, отчего радость праздника слегка померкла. Во время представления русские напали, захватили турецких солдат, а потом в дыму сражения, под звуки канонады, турки начали колоть штыками, колотить и пинать русских. Дородные русские солдаты терпеливо сносили побои от турецких воинов, которые были гораздо мельче их, однако всему есть предел, даже и терпению, которые русские проявляли ради денег. Турецкий отряд, под звуки военного марша и пробирающей до дрожи ружейной канонады, почувствовал такой прилив патриотизма, что уже и впрямь стали принимать падающих на землю товарищей за русских солдат и началась нешуточная схватка. С одной стороны, кричали: «Аллах, Аллах!», с другой разносились звуки маршей, декламируемые воодушевленные героические баллады, и уже все силы были брошены на то, чтобы прикончить русских врагов, их пинали, били прикладами. В одночасье завязалась настоящая война. У играющих роль русских из носа текла кровь, были рассечены брови.

Марьям оказалась прямо перед братом Джемалем, который уже был напрочь избит, и кричал Мемо: «Послушай, не бей! Послушай, мне вправду больно, ты с ума что ли сошел?!» Все русские, попадавшие наземь, вопили и пытались взывать к турецким солдатам, однако, куда там! И, наконец, от ярости они вышли из себя, и уж ударили, так ударили!

Терпевшие до этого Джемал и другие русские солдаты сорвались с места и набросились на Мемо и других турецких солдат. От многочисленных побоев глаза их были залиты кровью, желая отыграться, они стали избивать турецких солдат. И те не нашли другого выхода, кроме как пуститься в бегство. Они бежали так, что пыль стояла столбом, а русские неслись сзади. Так вот этот День Освобождения первый раз в истории закончился полной победой русских, и старейшины села очень, ну очень рассердились. В том году праздник закрыли рано, суматоху уладили, и в селе снова воцарилась тишина.

Глядя, как Джемал и Мемо, с побагровевшими от злости лицами, размахивают перед носом друг у друга кулаками, Марьям не могла сдержаться от смеха.

[1] Ночь предопределения (араб. лейлату-ль-кадр), также Ночь аль-Кадра, Ночь Могущества — в исламе праздник, отмечаемый в 27 ночь рамадана в честь открытия Мухаммаду первой суры Корана в 610 году в пещере Хира горы Джабал ан-Нур. В эту ночь, согласно исламским источникам, к молящемуся Мухаммаду явился архангел Джабраил и, указав на свиток, сказал: «Читай!» (Коран!). Ночь предопределения празднуется в конце девятого месяца рамадан. В Ночь предопределения принято просить прощения у Бога за совершенные грехи и читать Коран.