Полёт Марьям

Птица Феникс

— Эй, птица! – кричала ее душа, — эй, благословенная птица! Эй, святая птица!

Это была птица из бабушкиных рассказов: длинная, тощая, костлявая, очень сильная, со взглядом, который каждого бы испугал. Ночи напролет бабушка (славословила ее) пела ей дифирамбы. И вот, в итоге, она пришла. Паря в бескрайних небесных просторах, птица опустилась перед их домом, и, выделив среди десятков детей рода человеческого Марьям, посадила ее к себе на шею и снова взмыла в воздух.

По бабушкиным рассказам, когда птица крикнет «Гак!», ты должен ей дать молока, а когда «Гук» — мяса. Марьям знала, что так бывает.

На своей святой шее, неся тебя из одной страны в другую, птица не станет останавливаться, но ты не должен забывать давать ей молока, когда она скажет «Гак» и мяса, когда она скажет: «Гук». Если же нет, то благословенная птица возмутится, разгневается и скинет тебя со своей шеи. И тогда, о Боже, падай, падай до самого того места, где живут люди! Марьям знала это все, знала.

Внизу искрилась лазурная гладь озера Ван, рядом появился большой город, равного которому нет на земле — Стамбул. Марьям не могла на все это налюбоваться. И вдруг Марьям услышала птичий «Гак», противным голосом птица сказала «Гак!»

— Эй, божесвятная птица, где же я найду тебе молока? – вырвалось у нее. – здесь вот, посреди неба, где я надою молока, чтобы напоить тебя?

Птица еще раз гаркнула. Марьям закричала:

— Где я, несчастная, должна найти тебе молока? Здесь же нету светлой коровы с полными молока сосцами, которую я могла бы подоить, чтобы дать тебе молока.

Огромная птица в этот раз еще более громким голосом прокричала «Гак», и Марьям обмерла от страха. Потому что, прокричав третий раз «Гак!», птица стала раскачиваться так, словно в отместку собиралась сбросить девушку со своей спины.

— Беда мне, — Марьям, причитая, взмолилась Фениксу: — не могла бы ты спуститься на землю, а там я, подоив светлую корову, дам тебе молока, сладкого как мед, и столько, сколько захочешь.

Вдруг Марьям осенило. Если у светлой коровы есть вымя, полное молока, то у нее же тоже были свои маленькие груди. Сдавив одну грудь, она увидела капельку молока, вытекшую из кончика соска. Наклонившись вперед, сжимая грудь, она смочила голову птицы теплым молоком. Вдруг молока сильно прибавилось, сперва была капля, потом тонкая струйка, а теперь же молоко текло как изобильный источник.

Благословенная птица, повернув голову, пила теплое молоко, она успокоилась. Марьям парила, а свежий ветер гладил ее тело, и уже совсем не осталось боли, словно она была одним из этих белопенных облаков в бескрайней небесной выси.

А потом Марьям услышала, как благословенная птица сказала «Гук!»

— Ох, беда мне, находясь на седьмом небе, где же я найду мясо, чтобы дать тебе?

Птица еще раз крикнула «Гук!», и Марьям снова начала возносить мольбы. Потому что на этот раз вообще никакого выхода не было. Птица настолько ужасным голосом, сотрясающим небеса, закричала «Гук!», что Марьям испугалась, не наступил ли конец света. Она начала умолять, приговаривая:

— Прекрасная птица, святая птица, благословенная птица! Что бы там ни было, только не бросай меня вниз.

На вершине горы

Ужасного не случилось, птица не бросила ее вниз. Вдруг Марьям увидела, что они приближаются к огромной, выросшей посреди неба как шпиль, вершине горы. Гора была настолько высокой, что облака оставались внизу, вершина горы, словно скала, взмыла ввысь среди белоснежных облаков. Принеся Марьям, птица положила ее на верхушку этой самой высокой горы, самой высокой скалы. Пик скалы впился в поясницу Марьям, ее голое тело дрожало от холода и страха.

Вдруг голова Птицы Феникс изменилась, белоснежная ранее, она стала кромешно темной, черной, как уголь, и со всех сторон обросла черной щетиной. Клюв вытянулся, как окровавленные щипцы. Другие птицы разлетались. И еще раз Феникс закричал «Гук!».

— Хочет сказать «мясо», — в страхе подумала Марьям, — хочет сказать «мясо», мое мясо хочет есть, сначала молоко мое пила, а теперь хочет моего мяса.

Потом она увидела окровавленный клюв птицы между своих бедер, и он погружался в ее грешное место, это было невероятно, но он нырнул в ее нечистое, грязное, несчастливое место.

— Я вижу сон, все это происходит во сне, — подумала она, — все это неправда. Однако от этих мыслей спокойней не стало.

Птица с силой толкая черной головой, двигалась между ее бедер, что с того, что Марьям пыталась ее сдержать, птица была настолько сильной, даже не почувствовав ее маленьких рук, и продолжала туда прорываться.

Потом голова птицы стала головой человека, покрытой черной щетиной головой человека. Марьям узнала бороду своего дяди.

— Дядя, ты можешь дать мне вырванные куски? – спросила она.

Чернобородая, с головой человека птица, положив на место куски, взмыла прямо в синее небо.

Оставшаяся на вершине скалы в одиночестве Марьям, взяв вырванные и возвращенные птицей куски, начала устраивать их на прежнее место, прилаживала на место каждую часть, и это место немедленно заживало.

Марьям внезапно проснулась и в тот же момент подумала:

— Я не хочу просыпаться. Я совсем не хочу просыпаться. Не сна бояться надо, реальная жизнь гораздо страшнее сна.

Она открыла глаза. В селе о глазах Марьям было много пересудов: в них смешались тысячи оттенков – от карего до зеленого. Кто-то был поклонником этих невиданных глаз, но было и много врагов. Бабушка перед смертью твердила eй с любовью:

— Глаза этой девочки говорят: Солнышко, ты не всходи, давай, мы посветим!

Она поняла, что крепко-накрепко вцепилась руками между ног, так крепко, что и впрямь стало больно.

Хорошо все же, что она проснулась, и немного оправилась от безумного страха. Теперь оставалась только птица, дядя уже стерся из ее памяти.

Она не думала ни о том, как пошла в садовый домик, ни о том, как понесла дяде еду, ни о том, как как здоровенный мужик, наседая, мучал, терзал ее душу, ни о том, как она потеряла сознание, а, придя в себя, словно безумная, выбежала прочь из дома и рухнула на дороге. Все это словно потонуло в тумане.

С израненными колючками ногами и руками, засохшей на ногах кровью, почти без сознания, бьющуюся, словно раненную птицу, ее нашли посреди кладбища двое молодых людей, и на глазах у всего села принесли и в безграничном молчании оставили ее у дома. Шокированная случившимся семья, боясь пересудов, заперла ее в полутемном амбаре.

После покушения в садовом домике она никому не сказала ни слова, и никто не узнал имя совершившего это мерзкое дело. К тому же, Марьям словно не понимала – в самом ли деле это произошло, или же она видела это во сне. После того, как пришла в себя, в голове все спуталось, она будто и не знала, произошло ли это на самом деле. Она ничего могла понять, все было очень запутанным, иррациональным. Она еще раз сказала «дядя», но все же никак не могла увязать это в своей голове. Непостижимым образом это событие ушло в самые глубины ее сознания, однако каждому известно, что человек не отвечает за свои сны.

Она вытянулась на брошенном на пол тонком тюфячке, в амбаре было сумрачно, и только сквозь щели растрескавшейся двери просачивался слабый свет. В этом слабом свете смутно виднелись неиспользуемые седла, упряжь для лошадей, сбруя, брошенные в углу вилы, разложенные на деревянных полках торбы, в которых хранились тонкие сухие лепешки, виноградная пастила, но она хорошо помнила место каждой вещи.

На берегу озера Ван

Вся жизнь Марьям прошла в этом забытом Богом месте, полу-селе, полу-деревне на берегу озера Ван. Она знала здесь все до малейшей детали: каждый дом, каждое дерево, каждую птицу, оставленные армянами двухэтажные дома, которые назывались «дворами», амбары, полные зерна, комнаты для омовений, печи, хлева, курятники, сады, тополя… Она знала это настолько хорошо, что могла найти, хоть завяжи ей глаза. У деревянных дверей дома были подвешены две колотушки – одна большая, другая маленькая. Когда в дом кто-то приходил, то стучали ими в дверь – если мужчина, то большой, женщина – маленькой колотушкой. Это было важно для женщин, находящихся в доме – если приходил мужчина, то они могли либо скрыться, либо укутаться покрывалом.

Марьям никогда не выезжала за пределы села, и только то и видела, что возвышающийся ся за селом холм, отчего иногда даже думала, что совсем не знает мира. Однако она не расстраивалась по этому поводу, потому что знала, что как только захочет, сможет поехать в место, которое называется Стамбулом. Люди вокруг время от времени говорили друг о друге: «Он поехал в Стамбул, он приехал из Стамбула!», и Марьям знала, что за этим холмом находится Стамбул. И в один из дней она выйдет вместе с людьми, идущими туда, и, перевалив через холм, они смогут увидеть распростершийся внизу тот самый золотой город, о котором так много говорили – Стамбул.

Он был настолько близким, что туда совсем несложно было уйти, однако вдруг она вспомнила, что пойти не может. И не в город Стамбул, лежащий за горой, но даже и за водой к источнику, и на рынок, чтобы взять там хлеба в пекарне, и в сельпо, где так приятно пахнет новыми, завезенными тканями, даже в баню, чтобы вымыться, никуда она не может сделать ни шага. Потому что она арестована — заточена здесь, заперта в амбаре. Семья закрыла ее здесь, и не подпускала к себе.

Тетушки и их дочки, с которыми в детстве вместе ходили писать, тоже уже не приходят. Летними вечерами, после ужина, женщины собираются, и, найдя угол в саду, присев, писают, одновременно продолжая что-либо обсуждать. Как-то раз, тетушка, после того, как все уже закончили свое дело, заметила про ее не прекращающееся журчание:

— Посмотрите-ка, дает же Бог молодым, вон Марьям сколько писает!

Двоюродные сестры внешне дружелюбные, втайне всегда ненавидели ее, это проявлялось даже в том, что касалось отправления естественной нужды.

Дочка Фатима даже сказала в ответ:

— Бог с вами, мама. Какая связь может быть между молодостью и тем, кто и сколько помочится?

Говоря так, она словно защищала и себя, и свою мать.

Сирота

У Марьям не было матери. Бедняжка, она умерла через несколько дней после ее рождения. Несмотря на все старания повитухи Гюлизар, чтение молитв имамом, приговоры и знахарские снадобья спасти ее не удалось, она отмучалась, тихо отдав Богу душу, и была похоронена за деревней, на кладбище, кишащем змеями, среди высокой, в рост человека, травы.

После обеда, в двухэтажном каменном доме тетушки и мачеха могли часами болтать, растянувшись на кроватях и подперев руками головы. Женским разговорам не было конца. Материна сестра – близнец, была настолько полной, что никак не могла улечься, перекатывалась туда-сюда, чтобы получше устроиться в постели.

А теперь же Марьям не может послушать ни этих разговоров и пересудов о соседях, ни пойти вместе пописать, ни поесть вместе с ними на кухне.

Рыбу из озера Ван есть было нельзя. Из-за того, что вода в озере была минерализирована, рыба не успевала вырастать, однако в реке Эрджиш, впадавшей в озеро, кефаль была настолько вкусной, что сколько бы не съел, не наелся бы досыта. Однако сейчас все радости мира для Марьям были под запретом, она была лишена абсолютно всего.

Только маленькая мачеха Дёне иногда приносит ей еду, а потом разрешает ей опять же в одиночку сходить в укромный уголок сада, чтобы справить нужду. Только и всего! Других отношений в мире для Марьям не осталось. Сколько ее еще тут будут держать, что будут делать, какое могут принять решение, Марьям не знала.

Несколько раз она спросила о том, что же ожидает ее, у Дёне. Однако эта жестокосердная молодая женщина совсем не помогла ей, а своим ответом: «Ты сама знаешь, какое может быть наказание за то, что ты совершила» только еще больше напугала Марьям, а на следующий день сказала про Стамбул.

С самого того дня, как на нее свалилась эта беда, она совсем не видела своего отца. Да и вообще, от этого человека не дождешься ни ответа, ни привета. Поскольку в доме властвовал дядя, то с отцом никто особо не считался. Дядя же не только в доме или деревне, везде пользовался почетом. Посетители приходили к нему с руками, полными даров и подношений, целовали дядины руки, демонстрировали ему большое уважение. Все боялись этого жесткого, гневливого человека. А он же, читая айяты из священного Корана, пересказывая хадисы из жизни Пророка, наставлял их на жизненном пути. У него, шейха суфийского тариката[1], были ученики даже по ту сторону горы, в самом Стамбуле.

До сидящей в избе, трепещущей от страха Марьям, иногда доносился гневный голос дяди, который заточил ее здесь: «Спрячьте эту позорную, бесчестную, аморальную шлюху!» По словам Дёне, из-за нее «честь семьи напрочь опозорена» и теперь в деревне на людях и лица показать нельзя.

— Что же делают с девушками, которые попадают в такую беду? – спрашивала она наивно.

А Дёне в ответ:

— Отправляют в Стамбул. Как-то две или три девушки в Стамбул уехали.

Тогда страх внутри немного утихал: значит, и всего-то наказания будет, что она отправится за гору. Однако отчего же тогда был таким взгляд Дёне, когда она говорила ей: «Девочка моя, нашла же ты беду на свою голову!»  И когда она не была настолько грешна, от змеиного взгляда Дёне у нее всегда стыла в жилах кровь. Вот и сейчас все было также. На прощание Дёне добавила:

— Конечно, тебе будет легче, если будешь не здесь.

Подлый страх

 После ее ухода Марьям с содроганием посмотрела на сваленные в кучу мотки веревок, бечевок и шнуров. Интересно, может они ее заперли здесь для того, чтобы она повесилась? Деревянные балки и брусья на потолке амбара, лежащие на полу веревки, идеально подходят для этого дела. Если человек захочет повеситься, то более подходящего места, чем этот амбар, ему не найти.

Размышляя над коварной усмешкой Дёне, которая проскользнула во время разговора, Марьям все глубже убеждалась, что здесь есть скрытый ужасный смысл. Дёне и с отцом не могла не поговорить об этом. Влияние этой молодой женщины, новой невестки на отца было огромным. К тому же, после второй жены, которая оказалась бесплодной, эта родила ему двоих детей.

Значит, ее семья нашла ей подходящее наказание: они хотели, чтобы Марьям без лишнего шума повесилась и их честь была бы спасена. Со временем все забудется. К тому же, кому и кто будет предъявлять здесь счет в связи со смертью одной молодой девушки, которая покончила жизнь самоубийством? Как-то однажды, с притворной маской печали, здесь без остановки обсуждали во всех подробностях историю двух повесившихся девушек.

Она взяла в руки витой жгут, лежащий в углу. Веревка противно шуршала, оттого что она была старой и ею часто пользовались она местами повытерлась. Концы веревки свисали свободно. Она подняла взгляд, как будто на что-то решаясь, посмотрела на рассохшуюся балку. Из-за того, что об этом рассказывали раньше, она знала, как это делается. Надо забросить веревку и повесить ее на балку, подтянуть, другой конец, завязать его, и, встав на колоду, засунуть голову в сделанную петлю. Затем одним пинком выбить опору из-под ног и повиснуть. Сперва может заболеть горло, однако через одну-две минуты все пройдет. И через некоторое время она погрузится в смерть, словно в глубокий сон, и уже никогда не увидит эту ужасную Птицу-Феникс.

— Интересно, мертвецы тоже видят сны? – подумала она. Оттуда еще никто не возвращался, поэтому никто не знает, видят ли они сны. Может, ее покойная мать в этот момент видит ее во сне. Наверное, очень рассердится из-за того, что Марьям повесится. Конечно, какая мать захочет увидеть, что ее дочь наложила на себя руки?

Подержав немного в руках веревку, она швырнула ее на землю, словно змею:

— Пошла вон!

А потом вдруг почувствовала большое внутреннее облегчение. Подсознательно она чем-то так ободрилась, что, говоря несчастной веревке «Пошла вон!», даже засмеялась, хихикая.

— Не расстраивайся, мамочка! Посмотри, вот я и не убила себя.

А потом она поняла причину пришедшего внутреннего облегчения: Стамбул! Дёне считала, тех девушек, которые не наложили на себя руки, отправляют в Стамбул. Значит она тоже, как и те, другие, отправится в большой и прекрасный город, находящийся за этой бесплодной горой.

— Если бы только разрешили, то я немедленно бы, даже пешком, отправилась в Стамбул, — подумала она.

Даже пусть вечером, но отправилась бы, однако пока дядя не примет решения, она не может уйти. По крайней мере о том, чтобы сбежать, она совсем не думала. Потому что ее дядя знал обо всем, джины что открывали ему все тайны.

Грешница

По мнению дяди, все люди грешны, но женщины были исчадием ада. Они уже были достойны наказания уже за одно то, что родились женщиной. Женщина – порождение шайтана, грязное и опасное. Как праматерь Ева, она обрушивает на голову человека беды, и за то, что она толкает род человеческий в пропасть, нужно, по меньшей мере растянув животом на козлах, отходить ее по спине розгами. Марьям росла, постоянно слушая все это, и ненавидела, что родилась женщиной:

— Бог мой, ну почему ты создал меня женщиной? – изводила она себя вопросами, считая погрязшей в грехе.

Когда она была тощим ребенком с тонкими как палки руками и ногами, все было намного легче. В их, утопающей в пыли то ли деревне, то ли селе, застроенной кирпичными и каменными домами, с подпирающими ограды садов старыми тележными колесами, она, вместе с другими детьми, как жеребенок носилась с утра до вечера.

Иногда, придя на берег бескрайнего лазурного озера, они заходили в воду по колено и начинали брызгаться. С дядиным сыном Джемалом, который был старшее ее на четыре года, и его самым близким другом Мемо, вместе с другими девочками и мальчиками, они играли, бросая на растрескавшиеся стены глину. Они наперебой мчались, чтобы первыми залезть в брошеные кое-где остовы старых автомобилей, забирались на плоские стены и разоряли птичьи гнезда.

С того времени, когда ее груди налились как два бутона, а тело приняло округлые формы и начались менструации, она больше никогда не общалась ни с Джемалом, ни с Мемо. Они были людьми, а она считалась грешной. Теперь ей было необходимо укрываться, укутываться, прислуживать, выполнять повинности, ничего, кроме этого, ей было не положено. Ведь от женщины, как грязного создания, в этом мире исходили только беды.

Таким вот образом Марьям заставили закрыть голову покрывалом. Даже в знойные летние дни, она не снимала с себя теплой одежды. Закутанная покрывалом, ужасно потея под пятидесятиградусным солнцем, она начала тянуть свою горькую участь.

Вступив в женскую пору, она уже не понимала, зачем вообще матери рожают дочерей. Более правильным наказанием было бы, если родившись, ребенок сразу бы умирал. Если бы Аллах не хотел ее наказать, то не сделал бы женщиной, а сотворил мужчиной, а так — и не живешь, и не умираешь.

И сейчас она несла свое наказание за то, что была женщиной. Дело известное, как только у женщин открывается это место, тут же они становятся грешными. Марьям знала это. Из-за этого и в грех впадешь, за это тебя и накажут. Она столько молитв совершила, чтобы ее грешное место исчезло, что уже потеряла им счет. Она умоляла: вот бы однажды утром она проснулась, а это место пропало, однако, встав утро она находила это безобразие на прежнем месте, и ее накрывала волна отчаяния.

В детстве, когда она писала в постель, тетка пугала ее тем, что это место у нее сгорит. Один раз даже, стащив спички, она попыталась его поджечь, но из-за того, что оно никак не хотело загораться, отказалась от своей затеи. Повзрослев, Марьям много раз думала «Чтоб ты сгорело!»

У мазара Шекера Бабы

Грех, совершенный в раннем детстве, позже пал проклятьем на ее голову. Все это произошло из-того поступка, который она совершила на святом месте, у гробницы Шекера Бабы.

Гробница Шекера Бабы была высоко на холме, каждый приходящий туда, рассказывал о своих бедах, читал молитвы, привязывал ленточки, и беды отступали. Когда она была маленькой девочкой, ее тоже взяли с собой, и, чтобы она не устала, посадили на спину осла. Тогда ей было четыре или пять лет. Несколько часов, раскачиваясь в седле, они забирались по извилистой тропинке на лысую гору. А потом, придя к мазару Шекера Бабы, все опустились на землю, и с закрытыми глазами, воздели руки. Марьям спросила свою тетю, что надо делать, а та зашипела на нее: «Шшш! Мы сейчас уснем!» И показав на тех, кто молился с закрытыми глазами, произнесла: «Посмотри, все спят. Ты тоже глаза закрывай и спи».

Марьям, так же как все, опустилась на землю, и протянула руки, глядя в небо, однако не смогла уснуть, как другие, потому что захотела писать. Она крепилась изо всех сил, стараясь не описаться, но безуспешно.

Приоткрыв один глаз, она посмотрела вокруг. Вокруг все спали беспробудным сном. Больше она не могла держаться, и услышала, как теплая струйка побежала по ногам. Снова осмотрелась вокруг, пытаясь понять, не заметили ли они, но, слава Богу, все спали, и никто ничего не увидел. А значит, уже и она, так же как все, может спокойно заснуть. Раскинув ручонки к небу, закрыв глаза, она провалилась в сон.

Спустя какое-то время тетя произнесла: «Давайте, пойдем!» Проснувшись, она ничего не помнила, однако, на обратном пути тетя, усаживая ее снова на осла, заметила, что случилось, и напустилась на нее: «Дочка, это что? Ты не нашла другого места, чтобы пописать?» А потом она долго-долго втолковывала ей, что случается с тем, кто пописает во время зиярата к Шекеру Бабе: между ног ее появится рана, таким образом Аллах наказывает плохих людей. Всю дорогу назад ноги Марьям, сжимавшие седло, словно горели. Она так испугалась теткиных слов, что и дома долго не могла прийти в себя, все ждала, что на нее нападут джины, и чудовищные албасты[2] придут, чтобы утащить ее, а на грешном месте появится рана. Она так плакала, что ее глаза распухли и покраснели.

С этого дня она знала, что за это бесстыдство и недопустимый грех Шекер Баба накажет ее, и на голову ее упадет много несчастий. В итоге так все и получилось. Грешное ее место расклевали птицы, а ее, чтобы подвергнуть самому большому наказанию, перевели из дома и заперли в амбаре. Интересно, каким же будет конец этого наказания? Таких вот опозоренных девушек отправляют в Стамбул, или, может есть ее что-то, более ужасное? Она совсем не знала. Все зависело от решения главы дома, ее дяди.

Даже отец Марьям, этот кроткий и безропотный человек, занимающийся земледелием, боялся своего старшего брата. Отец преклонялся перед старшим братом и как перед старшим по возрасту, и по религиозному рангу. Несмотря на то, что отец был громадного роста, рядом с братом не курил, а если тот случайно заставал его с папиросой, то предпочитал либо спрятать ее в кармане брюк, либо затушить в ладони.

Дядя занимался приходящими к нему мюридами и религиозными делами. Поэтому на плечах отца лежало обеспечение семьи и возделывание нескольких земельных участков. Отец Тахсин Ага занимался всем: он следил за скотом, пастухами, нанятыми крестьянами, издольщиками, и наполнял домашние амбары урожаем, собранным на выделенных издольщикам угодьях.

Улетевшие на небеса

Оставшееся от армян поместье было большим, так что вся семья могла проживать здесь вместе. Раньше этот дом принадлежал человеку по имени Оганнес, которого все в деревне очень любили, и который помогал абсолютно всем.

Однажды пришли военные и сказали, чтобы все армяне деревни собрались внизу, взяв с собой свои вещи. Армяне с плачами и стонами волей-неволей подчинились, и, бросив на деревню прощальный взгляд, ушли. Больше уже их не видели и не слышали. Никто из них не вернулся обратно. Говорили, что военные увели их очень далеко, однако об этом только шептались. Некоторые армяне, уходя, оставляли свои ценные вещи на хранение соседям-мусульманам, говоря, что заберут их, когда вернутся, но, несмотря на то, что с того времени прошли десятилетия, от них не было ни слуха, ни духа.

Другая странность заключалась в том, что некоторые пожилые деревенские женщины совсем не судачили о том, что произошло с армянами. В послеобеденных полусонных разговорах, тетушки говорили о том, что эти пожилые женщины были армянскими девочками, что в те злополучные дни некоторые армянские семьи, не зная, что ждет их впереди, оставляли своих дочек соседям-мусульманам.

Эти семьи меняли имена Ани или Ануш на Салиха и Фатима, и растили их как мусульманских дочек, а потом выдавали замуж. Как утверждала деревенская молва, несмотря на то, что эти девочки не поменяли религию, они были выданы замуж по мусульманским законам. Но более важным, чем отправление намаза, соблюдение правильности похорон на мусульманском кладбище, не так ли? Поэтому во время намаза ходжа спрашивает общину: «Знаете ли вы покойного?», и все, отвечая в унисон, свидетельствуют: «Мы хорошо знаем!». Потом имам со словами: «Госпожа – человек правильной веры», начинает намаз, и все тоже совершают намаз. Возможно, эти мужчины-мусульмане совершали намаз и для какой-то женщины-христианки. То есть, и для женщины, и для христианки! Удивительные вещи творятся на свете!

После высылки армян, в оставшихся после них домах поселились мусульмане, разобрав армянские пашни и рабочие места, и поместье семьи Марьям было одним из самых больших в их селе. До Марьям доходили сплетни, будто это поместье ее дед Пехливан Ахмет отобрал силой. Потому что во всей округе из-за его огромной силы о нем слагали разные легенды.

Самой любимыми рассказами, которые Марьям могла слушать бесконечно, были рассказы о детстве дедушки Ахмета, она вся разрумянивалась, когда слушала историю о том, как мама всё кормила его брата сметаной. И хотя тот много ел, но без толку. В один из дней, когда матери не было дома, Ахмет привел ишака из хлева, подняв его за две передние ноги, притащил его на второй этаж, а оттуда – на крышу дома. Вернувшись с поля домой, мать и отец даже не поняли, каким образом ишак оказался наверху. Они никак не могли придумать, как же снять ишака с крыши. Зная силу Ахмета, начали его умолять, чтобы он спустил ишака вниз. Ахмет же смеялся и приговаривал: «Кто ест сметану, тот пусть и ишака снимает».

Однажды Марьям спросила тетю, правда ли все, что говорят об армянах, и она сказала, что это действительно так. Исчезновению десятков армян в один день предшествовало знамение. В один февральский день в селе разразилась страшная буря, ревевший, как сумасшедший, ветер рушил минареты, вырывал с корнем деревья, уносил крыши. Однако самой непонятной частью этого урагана стало то, что и армян словно сдуло на небо ветром. В мудрости Всевышнего не может быть сомнения. Этот божественный ветер не затронул деревенских мусульман, однако все армяне, сколько их не было, и мужчины, и женщины со своими семействами словно испарились в небеса. Может, они тоже были любимыми рабами Всевышнего, и были вознесены также как их пророк Иисус?

Марьям очень понравился рассказ о вознесении армян. Это было бесподобное чудо. Закрыв глаза, она пыталась представить, как гуляют по небесам армянские девочки. И вот уже видела, как мамы с отцами сидят на облаках, и говорят своим детям, парящим радостно в небесной синеве: «Ребята, смотрите-ка, уже поздно, давайте, возвращайтесь на свое облако».

Дядя

В то время как большинство членов семьи оставалось дома, дядю в дневное время дома было не застать, и хорошо, что так! В стоявшем на отшибе садовом домике дядя принимал визитеров, давших обет, а иногда уединялся там и молился в одиночестве. В такие дни дети приносили ему из дома еду в судке. Даже отец Тахсин Ага мог видеть своего брата только во время намаза в мечети.

После вечернего намаза женщины накрывали стол, и пищу принимали только мужчины, а в это время женщины ждали, стоя, а после того, как трапеза заканчивалась, уносили остатки на кухню и ели там. Дядя очень сердился, если во время еды разговаривали, и время приема пищи затягивалось. Поэтому пока все быстро хлебали обжигающий суп, следом уже шел мясной плов, а поверх всего – пахлава, потеря времени ради застолья была недопустимой. После еды наступало время вечерней молитвы, дядя становился впереди, как имам, отец Тахсин Ага с дядиным сыном Джемалом, выстраивались сзади и совершали намаз. По ночам во время месяца Рамадан мужчины, конечно же, шли в мечеть, чтобы совершить там дополнительный намаз-теравих[3].

Жена Тахсина Аги умерла после рождения первого ребенка, то есть Марьям, а из-за того, что вторая жена оказалась бесплодной, на протяжении нескольких лет у него не было других детей. Дёне, на которой он женился позже, родила ему одного за другим двух детей, но они пока еще были очень маленькими. У дяди же было три дочери и два сына. Старший сын Якуб, двумя годами ранее со своей женой Назик и двумя детьми переселился в Стамбул. Из новостей, приходящих крайне редко, было известно, что все у них очень хорошо, что в Стамбуле, так называемом золотым городе, они живут богато. Младший брат Джемал, для прохождения военной службы отправился на Юго-восток страны, старшая дочь Айше со средней Хадиджей тоже вышли замуж и дом опустел.

Когда стало известно, что Джемал находится в составе специального подразделения в горах Габар[4], где воюет против курдских повстанцев, то его отец начал возносить молитвы к Всевышнему с просьбой уберечь сына: «Аллах милосердный, спаси и помилуй!». Из-за того, что радио и телевизор как изобретения неверных-гяуров были запрещены дома, а в приходящих от Джемала письмах не содержалось закрытой информации, то и сведений о бойцах, павших смертью храбрых во время боестолкновений, они не получали.

[1] Тарика́т (араб. тарика — дорога, путь‎) — метод духовного возвышения и мистического познания Истины (хакк). Тарикату следуют многочисленные суфийские ордена, сильно влияющие на общественную жизнь мусульманского мира. Суфийские ордена сыграли большую роль в деле распространения ислама среди различных народов в Малой Азии, Египте, Центральной Азии, Африке и других регионах исламского мира.

[2] Албасты — женские демонические персонажи в мифологии тюркских и некоторых соседних с ними народов. Обычно представляется в виде уродливой обнажённой женщины с длинными распущенными жёлтыми волосами и обвислыми грудями. Иногда образ албасты дополнял третий глаз и длинные когти.

[3] Теравих, тара́ви́х — желательный намаз, который совершается в месяц Рамадан после обязательной ночной молитвы (иша) и длится до появления зари. Молитва таравих совершается как индивидуально, так и коллективно. Слово «таравих» — множественное число от арабского слова «тарвиха», что в переводе на русский язык означает «отдых». Молитва называется так потому, что после каждых её четырёх поклонов-ракаатов молящиеся отдыхают, сидя, восхваляют Аллаха или слушают наставления имама.

[4] Местность в турецкой провинции Ширнак, на границе с Ираком и Сирией.