Профессор плачет

За всю свою жизнь не знающий проблем бессонницы, в последние месяцы профессор, как обычно, ложился чуть позже полуночи, и как только касался подушки головой, погружался в спокойный сон, однако не проходило и получаса, просыпался, подскакивая от страха. В тот момент изнутри в его грудь словно птица била черными крыльями. Неизвестно откуда налетевший ветер леденил изнутри его сердце, и он пугался. Когда он пил, было так, и когда не пил, тоже. Он уже проверил.

Он привык ложиться спать в одно и то же время, и спать беспробудно до восьми утра, отчего каждый день начинался радостно. Но сейчас, каждый раз он вскакивал через пол-часа после того, как лег, его нервы стали ни к черту, и только кое-как под утро он заставлял себя снова заснуть.

На первый взгляд у профессора не было никаких проблем: с женой у них все было в порядке, в университете тоже, в качестве обозревателя его часто приглашали на телевизионные передачи, и ведущие, обращаясь к нему; «Ходжа, ходжа![1]», демонстрировали свое глубочайшее уважение. И раньше он появлялся на экране, однако после того, как стал участвовать в еженедельных ток-шоу, его стали узнавать все – и свои, и приезжие, и на улицах, и в магазинах. Белая борода этого крупного человека резко контрастировала со смоляной шапкой волос, и кто его видел хоть раз, уже не мог забыть. В самом деле, Профессор был неподражаем!

И вот сейчас свет от фонарей из сада падал в комнату, освещая ночную тьму, а он лежал, трясясь как мышь от страха, стараясь не разбудить спящую рядом жену, и этому страху не было конца. Из опыта прошлых ночей он знал, что, продолжая лежать в постели, со страхом не справиться. Он должен был принять лекарство.

Бесшумно поднявшись, он отправился в ванну. У них с Айсель были раздельные ванные комнаты. Как только он повернул выключатель, свет заискрился на дорогой европейской сантехнике, засверкал мраморный пол. Так же, как и другими ночами, опустившись на край ванны, он начал раскачиваться.

«Ты – здоровый человек, — приговаривая, повторял он. – Нет никакой проблемы, никакого повода для страха. Не бойся, мальчик, не бойся! Это – твой дом. Тебя зовут Ирфан Курудал. Женщина, которая лежит в постели, твоя жена Айсель. Вечером мы вместе с шурином Седатом и его женой Иджляль ужинали в отеле «Четыре сезона». Много смеялись, веселились. Суши, которые вы ели, были великолепны. Не бойся! Пожевав ломтик лимона, ты выпил две бутылки холодного пива «Корона». Остальные предпочли французское вино «Сансер». Нет ничего ужасного. После ужина Седат отвез вас домой на Рэндж Ровере. Включив телевизор, пять-десять минут ты смотрел тележурналы. Как всегда, разная ерунда — длинноногие, большегрудые девицы… Ты же знаешь, что Айсель к таким вещам не ревнует, она понятливая, умная. Так что, смотри, бояться совсем нечего».

Он думал все это, однако в то же время смертельно боялся, так, что сердце выпрыгивало из груди. Казалось, он уже и не профессор доктор Ирфан Курудал вовсе, а в его теле живет совсем другой человек. На протяжении нескольких месяцев он словно со стороны наблюдал за своей жизнью.

Он не знал, что стало причиной всему происходящему — увиденный ли им тот самый зловещий сон, или что-то другое, помимо сна, открыло путь его страхам. По мнению Ирфана Ходжи, самым плохим в снах было то, что человек не мог управлять происходящим.

Странный сон

Однажды ночью он увидел себя в маленькой больничной палате. Он пришел проведать одного больного, и, поставив в вазу принесенные цветы, сел напротив него. Они были настолько близко, что могли коснуться друг друга, сам он сидел на стуле, а одетый в пижаму больной – приподнявшись в постели, смотрел на него. Однако самым странным было то, что находящийся в постели человек был он сам. Выходило так, что Ирфан Курудал пришел проведать самого себя. Он сидел напротив самого себя, однако, судя по происходящему во сне, Ирфан был не пациентом, а посетителем. Они совсем не разговаривали. Ирфан неотрывно смотрел на свое изможденное и больное лицо.

А потом произошло нечто ужасное: рядом с сидящим на постели больным началось твориться невероятное. Сначала возникло несколько образов, а потом из них вышло «нечто». Под взволнованным и испуганным взглядом профессора это «нечто» медленно принимало свою форму, и вдруг напротив появился еще один Ирфан Курудал. Три Ирфана Курудала – два, сидящих на кровати, и напротив них собственно он сам, безмолвно смотрели друг на друга.

Через некоторое время два Ирфана, те, что на кровати, очень медленно, синхронно повернули головы направо. И теперь он видел их обоих в профиль.

А потом случилось что-то, очень сильно его напугавшее. Два лица, которые он видел в профиль, начали распадаться. Сначала пропали щеки, потом рты, подбородок, лоб. И самыми последними исчезли глаза.

Оттого что во сне профессор завопил, как резанный, жена Айсель, тихонечко тряся за плечо, разбудила его, и он был очень благодарен ей за это.

Айсель всегда спала беззвучно, даже дыхания нельзя было услышать. Учитывая, что его храп был подобен раскатам грома, можно было сказать, что по ночам не везло Айсель, но не ему.

Благодаря гимнастике, которой она занималась шесть дней в неделю, жена оставалась гибкой, ничто нигде не провисало, несмотря на то, что она разменяла пятый десяток, она совсем не изменилась. Иногда просматривая вместе порно DVD, они восхищались телами Тани Руссоф[2] и Сильвии Сайнт[3]. А потом Айсель на практике исполняла точь-в-точь все, что они видели в фильме.

Иногда, проснувшись, он смотрел на ее лицо и твердил сам себе: «Смотри, вот твоя жена! Это твоя жена. Ее зовут Айсель!»

Пластической операции на правильном лице Айсель подвергся только нос. И так-то не очень большой носик был аккуратно уменьшен и легонечко вздернут вверх. В своем кругу она была женщиной, которая сделала меньше всего пластических операций. Занимающаяся спортом, следящая за модой, следующая «Программе диет и упражнений» Натана Притикина, и «Диете из Скарсдейла», всегда перед приемом еды принимала таблетки  Ксеникал[4], и могла жить, не нуждаясь ни в какой липосакции.

Ей повезло найти одного приезжающего в Стамбул бразильского хирурга, связанного только с двумя-тремя ее знакомыми, который делал пластические операции на носу. Человек должен был выполнить свою работу мастерски, так, чтобы потом не было проблем с дыханием, и после того, как он снял повязку, кроме синяков, державшихся несколько недель, других осложнений у Айсель не было. Однако некоторые ее подруги после операций не могли дышать, губы у них распухали, словно искусанные пчелами, говорили, что кто-то даже вообще чуть не лишился носа.

«Вот, это твоя жена! – говорил Ирфан. – Это твоя любимая жена! Совсем ведь нечего бояться!»

Айсель

Поскольку Айсель была дочерью одного из Стамбульских судовладельцев, ему совсем не было нужды зарабатывать деньги, однако после того как с помощью шурина профессор попал на телешоу, его доходы за последние годы сильно возросли. Один раз в неделю он с коллегами появлялся на экране, вел беседу и за это получал в месяц семь тысяч долларов. Этот дополнительный заработок он даже не тратил, а клал на накопительный долларовый счет в банке, сверху капали еще двадцать пять процентов, да не в турецких лирах, а в долларах.

Друзья, делающие вклады в турецких лирах и в периоды кризиса получавшие банковские чеки, выигрывали гораздо больше; по сравнению с американским долларом они получали до пятидесяти процентов прибыли, играя на биржевом курсе, однако профессор предпочитал держаться подальше от таких дел. Все же он был ученым, профессором, а не банкиром. Но если банк предлагает высокий процент, было бы глупо отказываться.

Прямо скажем, шурин Седат от такого его поведения слегка психовал, но не особо, только встречаясь за ужином, он жужжал в уши, что Ирфан мог бы увеличить свои деньги в пять-десять раз, но переубедить его невозможно.

Ужинали обычно не дома. Как правило, они собирались в каком-нибудь из открывшихся в последнее время в Стамбуле хорошеньких ресторанчиков. Они выбирали или кухню Чанга[5], или Даунтаун, или Циркус, удачно сочетающих в себе минимализм обстановки и изящество блюд. Одно время они испытывали большое пристрастие к «Пэйпер Мун»[6], но когда в их окружении заговорили о том, что «это место уже пришло в упадок, туда ходят все подряд», они поменяли дислокацию. В рыбные ресторанчики на берегу Босфора, куда раньше ходили часто, теперь заглядывали гораздо реже. Теперь они предпочитали крытый городской японский ресторан за его суши и сашими, голубую рыбу и рыбу-меч.

«Я очень счастлив», подумал Ирфан Курудал и начал плакать. Почувствовав, как слезы катятся по щекам, он снова повторил: «Я очень счастлив!» Потому что все – в твоих руках, и жена учила его тому, как надо жить, и в переводных книгах, которые он читал, предписывалось думать только о хорошем. Да и учения Дальнего Востока, дзен-буддизм[7], философия Дао[8] тоже говорят об этом: «Оставь свою жизнь течь, как поток реки, думай о хорошем, и все будет хорошо, источник всего плохого в мире – отрицательные мысли».

После окончания Босфорского Университета, Айсель отправилась для получения дальнейшего образования в Бостон, а там в свою очередь познакомилась с обучающимся на стипендию в Гарварде Ирфаном, вышла за него замуж и совсем не работала.

Считая, что более увеселительного города, чем Стамбул, нет, они вернулись назад, и в самом деле, в этой византийской и османской столице их жизнь была полна развлечений.

Еще месяц тому назад Ирфан чувствовал особую привлекательность этого хаотичного города, в котором живут миллионы людей, думал о его «энергии», подобной Нью-Йорку. Окружающие город миллионы мигрантов и даже уродливые строения, заполнившие районы, были источником особой энергии. Разве не по одним и тем же моделям идет развитие?! Даже то, что в одном из этих ужасных районов открывается ресторан под названием «Goodfellas»[9], делает Стамбул похожим на переполненные преступностью и невежеством районы Нью-Йорка.

Брат жены, будучи рекламодателем, часто говорил: «Для большой метрополии просто необходимо, чтобы в ней совершалось достаточное число преступлений. Здесь же преступлений недостаточно. Вот только этого нам не хватает». А потом натужно смеялся.

Ритмы Стамбула

Стамбул не развивался органично, подобно европейским городам. Словно в Нью-Йорке, здесь была смесь всех типов людей – богатых с бедными, изысканных с невежественными, все смешалось в этом городе. В Стамбуле, также, как и в Нью-Йорке, который они с Айсель посещали ежегодно, с каждым годом увеличивалось число индо-китайских ресторанов – Нобу, Чайна Гриль, Аквавит, Асья де Палм… А за счет роста численности африканских мигрантов город изрядно «почернел».

В этом полном энергии и возможностей городе он был одним из самых успешных, самых уважаемых, самых образованных и самых утонченных людей. Он не сорил деньги, подобно невоспитанным толстосумам, много читал, ходил на выставки, каждый год во время Стамбульского фестиваля смотрел один восхитительнее другого концерты в Церкви Святой Ирины и Амфитеатре. От Берлинской Филармонии до Паваротти[10], Манхэттен Трансфер[11] и Ника Кэйва[12].

По утрам он обожал просыпаться под звуки флейты Жан Пьера Рампаля[13]. Потом под звуки этой волшебной музыки он по получасу плавал в расположенном на нижнем этаже дома крытом бассейне. Айсель тоже нравилась классическая музыка и, казалось, она разделяет пристрастия мужа, однако народной музыке не было места в их жизни. Ирфана слегка воротило от ночных клубов на Этилере, заполненных певцами-трансвеститами и геями, но в то же время эта чудная восточно-западная катавасия будоражила его чувства. Живя на Востоке, будучи восточным человеком, он старался оставаться европейцем, сохраняя вокруг себя пространство западной культуры. Но он не был снобом, и не чурался культуры низов.

В минувшем году, на вечеринке по случаю его дня рождения, Ирфану открыли одно такое вот «место» — по принципу, «пусть будет весело!»,. (В последнее время использование понятия «места» и «удовольствия» определяет статус людей). Наряженный в нечто среднее дородный гей-певец (их уже не называют, как раньше, гомиками), прохаживался между столами, за которыми выпивали, наклоняясь, он толкал каждого животом, заставая встать. Скоро почти все женщины забрались на столы; и под восточные ритмы барабана начали вилять бедрами, трясти животами и грудями. Сидящие за столами мужчины наблюдали за женщинами, не могли отвести глаз от выставленных напоказ соблазнительных ножек в длинных разрезах платьев.

С одной стороны, Ирфан наблюдал за вспотевшим, раскрасневшимся от танца животом Айсель, и в то же время думал о том, что это – один из видов катарсиса. Таким образом происходит разрядка сексуальной энергии общества, это своего рода ритуал очищения. В повседневной жизни большинство мужчин, препираясь, скандалят со своими женами, однако здесь им очень нравится то, как их полуголые жены танцуют чувственные танцы с чужими мужчинами. Он вспомнил одно выражение Никоса Казанзакиса[14]. В своей автобиографии «Письма к Эль-Греко» Казанзакис говорит: «Свет Елены–святость, а Ионии – похоть». Он был прав. Здесь, в самом деле, была атмосфера вожделения. Архаичные четырехтактные восточные ритмы барабана, или же только для конкретного региона присущий сложный восьмидольный музыкальный размер выводит людей из себя. Другую музыку они слушают с прохладцей, а вот от этих ритмов они сразу будто сходят с ума и пускаются в похотливый пляс.

«Это значит, — думал Ирфан, — что для страны, одновременно с флагом, важным понятием является и чувство совместного ритма. Не мелодия, ритм. Культуры отличаются друг от друга ритмом».

Однажды он видел это своими собственными глазами в Нью-Йорке, на нижнем этаже торгового комплекса «Virgin Megastore», на Таймс-Сквер. В этом огромном магазине было место, где посетители, надев наушники, могли прослушивать новые CD-диски. В этих отделах были латино, джаз, классика, африканская музыка, мелодии Ближнего Востока, поп, рок. Надев на голову наушники, слушающие, каждый по-своему, реагировали на музыку движениями тела. Те, у кого в наушниках гремел дзаз, дергались, слегка согнувшись, в четырехтактных дзазовых ритмах, слушающие латино раскачивали бедрами, а музыку Среднего Востока вращали талией и покачивали животом. Смотреть на них со стороным было очень смешно, потому что все они здесь исполняли для зрителя свой беззвучный танец.

Отчаяние

Ирфан открыл шкаф с лекарствами. Шкаф был похож на аптеку, среди сотен лекарств, собранных со всего мира, он выбрал «Золпидем»[15]. Он, если уж не совсем, то хоть на какое-то время помогал ему уснуть.

Тут он понял, что его прихватил один из самых худших истерических приступов за последнее время. Хорошо, что Айсель не видит всего этого, хорошо, что она спит безмятежным сном, словно судно на якоре в безопасной гавани. Потому что объяснить всего, что с ним происходит Ирфан бы ей не смог. Если причину этого страха он не мог понять даже сам, то как объяснить это Айсель?

В самом ли деле не мог объяснить? Так ли уж не знал он причину своего страха? «Не ври, — сказал он сам себе. – Не ври!» Он был уверен, что у Айсель заранее готов выход из такой ситуации: пойти к психологу. «Поговори со специалистом, он тебя успокоит. Это же их работа», — как-то вот так. Во многих уголках мира одновременно повторятся такие же слова-клише.

Он также знал, каким будет заключение психотерапевта.

На самом деле отчаяние, охватившее Профессора, не является неизвестной проблемой, а, совсем напротив, она известна и происходит от того, что он не пытается найти выход. Надо докопаться до проблемы, и это объяснит источник его ночных кошмаров. Все это можно было прочитать в книгах. Например, такая книга как «Спящий Эндимион»[16] помогала толковать причину страхов. Будучи пастухом, Эндимион влюбился в богиню Луны. И боги наказали его за это. Согласно предложенному наказанию, он должен был тут же выбрать для себя новую судьбу. Это наказание Эндимиона оказалось очень тяжелым, и он предпочел остаться вечно молодым, пребывая в беспробудном сне.

Как только прочтешь эту мифологическую историю, сразу поймешь, в чем проблема. Профессор, подобно Эндиминону, боялся неизвестности в своей судьбе. Ведь, будучи человеком, он не мог знать, как сложится его жизнь – как он ее проживет, когда случится катастрофа, какие болезни на него нападут, как он умрет, а это означало, что он разделит участь Эндиминона, поскольку ни один смертный не может вынести бремени этого мира.

С этой точки зрения, вся жизнь Профессора перевернулась, словно та крепость, что была воздвигнута вокруг него, теперь стала его душить. Потому что он знал, что до конца своих дней он будет сидеть в одном и том же доме, в одном и том же кресле смотреть телевизор, говорить одни и те же слова и в конце концов в один из дней на улице, как водится, послышится завывание сирены скорой помощи, на которой его увезут в больницу, где он и умрет. А если же ему посчастливится не попасть в больницу, то он окочурится на матраце Dunlopillo[17] или в кресле Ligne Roset[18]. Теперь он думал о десятках, находящихся в доме и когда-то с любовью подобранных мебельных гарнитурах и комфортных кроватях как о временном склепе. С Айсель у него проблем не было, он даже любил ее, однако свою судьбу терпеть не мог.

И он плакал.

От женщины-профессора на одной из конференций в Париже он почерпнул новое понятие, которое было как свет маяка, в последний момент осветившего дорогу кораблю, застигнутому врасплох морской бурей. Это понятие было «Метанойя»[19]. Из-за того, что раньше никогда об этом не слышал, он даже смутился, однако впоследствии, поняв, что очень мало людей знакомы с этим термином, смог успокоиться. Метанойя означала выйти за пределы самого себя, преодолеть себя, встать над самим собой.

По сути дела, все проблемы заключены в понятии «самости». Что значит «сам», «себя», «я»?

Даже повторяя десять раз кряду свое имя, человек чувствует, что не принадлежит сам себе, если от рождения до смерти в своем сознании он произносит «я» или «сам», то почему на всем этом лежит печать отчуждения?

Профессор долго ломал над этим голову, пока наконец не понял, что в этом термине был заложен глубокий смысл отрешенности или абстрагирования. Каждый отрешен, каждый отрешается. Отрешенность спасает нас от таких тюремных надзирателей как общественные правила и жестокость окружающего нас материального мира. Запутавшись на нашем жизненном пути, мы расслабляемся, погружаясь в теплые воды источника, называемого привычкой. И в итоге наш путь завершается тем, что мы сидим дома в знакомом мягком кресле, и можем даже с закрытыми глазами отыскать кран в ванной и подушку, на которую можно положить свою голову. Человек похож на собак, которые метят свою территорию, и чувствуют себя достаточно уверенно только на ней: формула человеческого счастья заключается в том, чтобы находиться среди знакомых вещей и знакомых запахов.

Достоевский, вернувшись из Европы в Россию, описывал свои чувства так: «Словно я всунул ноги в свои старые домашние шлепанцы». Всунуть ноги в старые шлепанцы… В самом деле, прекрасные слова, и люди жили именно так. Если бы этот мир не был привычен, то они почувствовали бы себя, словно выращенный в подвале и брошенный на площади Каспар Хаузер[20]. Однако профессор устал быть Каспаром Хаузером, и под предлогом собственного счастья быть заключенным в рамки своего обыденного выхолощенного мира, он уже был в готов отказаться от надоевшего ему чувства безопасности. Ради этого необходимо было войти в состояние метанойи. Каждый в один из моментов своей жизни должен достичь своей метанойи.

Под влиянием золпидема его глаза начали слипаться, со слегка замутненным рассудком он двинулся в спальную. В сумрачной комнате Айсель, как всегда, спала, будто убитая — спокойно и беззвучно. Одну ногу она закинула поверх одеяла.

Профессор проскользнул в постель, положил голову на подушку, и в его затуманенном сознании, прежде чем погрузиться в сон, появилось видение: бескрайнее море и два молодых человека. Он сам остается на берегу, а его друг Хидает уплывает в Александрию, чтобы увидеть город Кавафиса[21], и вот уже раскрытый парус, как мечта, растаял на горизонте.

Интересно, смог ли он добраться до Александрии? Или посреди пути, пристав к какому-либо месту, застрял и изменил свою жизнь?

Возможно, ветры Зевса, иногда дующие в противоположную сторону, проглотили парусник его надежд, кто знает!

Бормоча «Прощай, Хидает!», с мыслью о том, что хоть бойся, хоть не бойся, но твоя участь известна – двигаться прямиком к смерти, он провалился в тревожный сон.

[1] Ходжа – вежливое обращение к учителю, наставниу, преподавателю (в том числе учеников к учителям в школе). Другое значение этого слова — мулла, духовное лицо, человек, получивший образование в медресе.

[2] Таня Руссоф, Таня Русова (род. 7 июня 1974, Рига, Латвия) – порноактриса.

[3] Сильвия Сайнт (настоящее имя — Сильвие Томчалова; род. 12 февр., 1976 г., Чехословакия) — чешская порноактриса.

[4] Ксеникал — средство для похудения швейцарского происхождения, основным действием которого является блокирование усвоения жиров.

[5] Чанг (тайск., буквально — «Слон») -один из крупнейших островов Таиланда.

[6] Paper Moon – итальянский ресторан в стамбульском районе Бешикташ.

[7] Дзен-буддизм — одна из самых больших и распространенных школ буддизма в Китае, Японии и прочих странах восточной Азии. Слово «дзэн» происходит от санскрито-палийского термина «дхьяна/джняна», означающего глубокое сосредоточение, созерцание, а так же отстраненность или избавление. В ранних текстах дзэн называют школой созерцания.

[8] Дао — одна из важнейших категорий китайской философии, означающая «путь человека», то есть нравственное поведение и основанный на морали социальный порядок.

[9] Goodfellas — «Славные парни», англ.

[10] Лучано Паваротти (12 окт. 1935, Модена — 6 сент. 2007, Модена) — итальянский оперный певец (лирический тенор), один из выдающихся оперных певцов второй половины XX века.

[11] The Manhattan Transfer — американский вокальный джазовый квартет. Название коллектива заимствовано из одноимённого романа 1925 года американского писателя Джона Дос Пассоса.

[12] Ник Кейв (англ. Nick Cave, полное имя Николас Эдвард Кейв, англ. Nicholas Edward Cave; 22 сент. 1957) — австралийский рок-музыкант, поэт, писатель, автор музыки к фильмам, сценарист.

[13] Жан-Пьер Рампаль (7 января 1922, Марсель — 20 мая 2000, Париж) — французский флейтист, один из крупнейших в истории исполнителей на этом инструменте.

[14] Никос Казандзакис (18 февр. 1883, Ираклион, вилайет Крит, Османская империя — 26 окт. 1957, Фрайбург, Баден-Вюртемберг, ФРГ) — греческий писатель, один из крупнейших авторов XX века.

[15] Препарат, оказывающий снотворное, амнестическое, противосудорожное, анксиолитическое, седативное действие.

[16] Эндимион — в греч. мифологии знаменитый своей красотой юноша-пастух. Взятый на небо Зевсом, он воспылал любовью к его супруге Гере, за что Громовержец погрузил его в вечный сон; по другой версии, богиня луны, Селена, сама усыпила Эндимиона, чтобы поцеловать спящего красивого юношу, к которому она питала сильную любовь; по третьей версии, Селена просила Зевса исполнить любое желание Эндимиона, а последний испросил себе вечный сон, с бессмертием и юностью. Выражение «сон Эндимиона» вошло в поговорку, как синоним долгого сна.

[17] Dunlopillo — немецкая фирма, работающая в сегменте матрасов.

[18] Французская компания Ligne Roset работает на мировом рынке уже полтора столетия. В настоящее время специализируется на создании мебели, интерьеров, аксессуаров, текстиля и ламп по лучшим эскизам известнейших европейских дизайнеров.

[19] Метанойя (греч.) — раскаяние; изменение понимания собственного Я, жизненной цели; выработка нового взгляда на мир.

[20] Каспар Хаузер, прозванный «Дитя Европы» (1812-1833), найдёныш с таинственной судьбой, одна из европейских загадок XIX века. Юноша, практически не умевший ходить и говорить, был найден в Нюренберге, в Троицын день 1828 года, и пять лет спустя убит неизвестным. Несмотря на все усилия и огромную награду, назначенную баварским королем, ни подлинное имя, ни происхождение Каспара, ни причину его убийства, ни личность убийцы установить не удалось. По рассказам самого Каспара, в возрасте 3 или 4 лет юный Каспар был заключён неизвестным в подземную камеру, где в полном одиночестве жил до шестнадцати лет, пока не был найден и доставлен в Нюрнберг. Народная молва упорно считала Каспара официально «умершим», а на самом деле похищенным из колыбели наследным принцем баденского престолаю

[21] Константинос Кавафис (род. 29 апреля 1863 г. в Александрияи, Египте, протекторате Великобритании — ум. 29 апреоя 1933 г., там же) – александрийский поэт, родился в семье греческих выходцев из Константинополя, его отец — процветающий торговец. После смерти отца в 1870—1877 годах семья жила в Англии, затем Кавафис некоторое время жил в Константинополе, Франции, Англии, с 1875 г. до кончины — в Александрии. Семья разорилась. Кавафис занимался журналистикой, служил чиновником в министерстве. С 1891 г. публиковал стихи лишь для узкого круга александрийских друзей. Посл 1903 г., когда известный греческий писатель Г. Ксенопулос напечатал о нём статью в афинском журнале, Кавафис получил некоторую известность в литературных кругах Греции, издал две книги «Стихотворений» , но оставался в стороне от тогдашнего словесного канона и лишь после смерти был признан величайшим поэтом новогреческого языка.